Сознательное детство нашего поколения начиналось под знаком Войны. И сегодня, более чем через 60 лет, слова «до войны» или «после войны» для нас являются чёткими определениями периода и не требуют уточнения, какой именно войны.
Мои первые шаги по жизни почти в точности совпали с аналогичным периодом жизни Владимира Высоцкого: рождение – Москва, январь 1938. Потом военное детство, несколько лет в Германии в один и тот же период.
Хотя наши пути ни разу не пересеклись, порой они сближались настолько, что я считаю возможным говорить о НАШЕМ детстве, не только как о биографии поколения, но именно о конкретных обстоятельствах нашей индивидуальной жизни, конечно с весьма существенной поправкой на то, что он – Владимир Высоцкий, а я – скромный почитатель его творчества.
Надеюсь, что сопоставление фрагментарных картинок из моих детских воспоминаний с датами жизни В.Высоцкого, позволит правильно оценить некоторые сомнительные детали в его жизнеописаниях и несколько оживит весьма схематичные данные о детских годах нашего великого современника.
Глава 2. В Германии
«Но, наконец, закончилась война...»
Мой папа закончил войну в Германии, но ещё долго не мог приехать к нам, в Москву. Мы получали письма, в которых он постоянно сообщал, что вот-вот...
Приехал он лишь осенью 1945. Нашему счастью не было предела, хотя встреча была недолгой: отпуск дали очень короткий, ему ещё надо было навестить родителей (они тогда жили с его младшим братом, я не помню, где), другие взрослые дела. «Погоны, словно цацки» я в подарок не получил: «Война – это зверство», – объяснил мне папа и окончательно разочаровал тем, что за всю войну не убил ни одного немца: «Это не входило в мои задачи. Мы подвозили горючее танкам». Я вспоминал, как мы с мамой строили стратегические планы: «Если каждый наш боец убьёт хотя бы по одному немцу, то фашистов совсем не останется». А оказывается: «В мои задачи не входило...»
Но, после совместного похода в зоопарк, я папу «простил».
После его отъезда я успел закончить в Москве первый класс, подходили к концу каникулы, и вот я услышал: мы едем в Германию к папе.
В секции бесплацкартного вагона шесть пассажиров и я, седьмой.
Гражданские только мы с мамой, остальные здесь – военные: четыре офицера, и две девушки-сержанты, ещё не сменившие «шинели на платьица». У одной на ноге, чуть выше голенища сапога просвечивает через чулок красноватый шрам.
– Пулевое? – спрашивает один из офицеров,
– Осколочное коротко отвечает девушка.
Все соседи по секции – фронтовики, они возвращаются в свои части после коротких отпусков.
Разговоры, конечно о войне. Мирного года оказалось недостаточно, чтобы вытеснить эту тему. На столе стаканы.
– Я ни разу не отступал! – горячится один.
Другой сомневается:
– Не может быть, так уж и ни разу?
– Отходы были, – настаивает первый, – отходил, но не отступал!
Остальные охлаждают слегка разогревшихся спорщиков.
Я смотрю в окно – много разрушенных зданий. Когда проезжали Смоленск, я не увидел, кажется, ни одного целого дома.*
*«Отстроим» - жизнерадостный лозунг тех времён, но тогда, в 46-м, бурной строительной активности как-то не замечалось.
Этот город я помнил ещё со сводок «Совинформбюро» в начале войны: когда «наши войска, нанеся противнику... с боями оставили город Смоленск» от папы очень долго не было никаких известий.
Кто-то из наших попутчиков воевал здесь, и снова вспыхивают разговоры о боях. Я жадно слушаю.
За окнами темнеет, все устраиваются на ночлег.
Мы с мамой – на нижней скамейке, на другой – одна из девушек. Вторая – на чемоданах, на полу в середине. Два офицера – на вторых полках, а ещё двое устраиваются на узеньких багажных сетках, пристегнувшись для надёжности, ремнями.
И ...границы шлагбаумы подняли вверх.
В пограничном Бресте остановка на несколько часов. Мне объясняют, что здесь переставляют вагоны на колёса с узкой европейской колеёй. И через несколько часов граница позади. Мы продолжаем путь на запад.
Едем через Польшу. Тема разговоров меняется: рассказывают, что далеко не все поляки рады приходу «русских». До сих пор иногда обстреливают эшелоны. Говорят, что могут накормить русских отравленной пищей*
*«Сколько слухов наши уши поражает» (ВВ), – разговоры об отравлениях надо отнести к категории слухов – ни одного подтверждённого сообщения мне никогда не попадалось. А вот обстрелы эшелонов – факт. Вооружённые столкновения в Польше продолжались ещё в 1946 году – поляки и «Армия Крайова» не могли смириться с тем, что на смену завоевателям – немцам, пришли советские оккупанты (отдельные группы «АК» продолжали вооруженное сопротивление до 1952 года).
На остановках вагоны обступают торговцы. Я впервые в жизни вижу жаренных куриц не на картинке. Невозможно отвести глаза, рот наполняется слюной, но мама боится отравителей и куры уплывают в чьи-то другие руки: «Двум смертям не бывать!», – бодрятся одни, – «Войну прошли, переживём и это», – говорят другие, покупая кур. Подрумяненные польские куры будоражат воображение, но мама решается только на покупку стакана ягод для меня.
Третий день. Конец пути, немецкий город Пархим.
Стоим на перроне, растерянно вертим головами: папы не видно. К нам подходит смущённый офицер и неуверенно спрашивает: «Вы семья лейтенанта Брука?».
– Да, а что? Что-то случилось? – пугается мама.
– Ничего страшного. Лейтенант Брук в командировке. Просил меня встретить семью и отвезти к нему на квартиру.
Мы садимся в коляску мотоцикла (первый раз в жизни) и он гонит по аккуратным улочкам городка со странными домами: высокие красные черепичные крыши, стены как бы из кирпичных квадратов и треугольников, связанных деревянным каркасом.*
*Во всех небольших немецких городках есть кварталы, застроенные домами характерной для старой Германии архитектуры. Мы приехали в г. Пархим, но мой рассказ посвящён и детству Владимира Высоцкого, а он жил в г.Эберсвальде и я стараюсь, по возможности, иллюстрировать мой рассказ материалами, относящимися к его детству.
Для нас всё в диковинку. Мотоцикл трясёт и подбрасывает на булыжной мостовой, мы с мамой немного побаиваемся, особенно на поворотах.
Въезжаем в район «нормальных домов», мягко катим по асфальту и останавливаемся на площади возле длинного двухэтажного здания красного кирпича.
– Я зайду в штаб за ключом, – говорит офицер, – а вы подождите меня здесь.
Я тогда думал, что штаб – что-то секретное, и место, где он находится, надо скрывать, особенно от немцев. Война-то, конечно, давно кончилась, но кто их знает, этих фашистов.
Наш офицер возвращается. Опять едем на мотоцикле, но недолго. Заходим в подъезд трёхэтажного дома с садом. Офицер крутит барашек механического звонка. Открывает пожилая женщина. Офицер говорит ей несколько слов по-немецки, она подводит нас к одной из дверей, выходящих в коридор, офицер отдаёт нам ключ: «Будьте как дома». Вообще-то затруднительно, но назавтра папа приезжает и начинается нормальная жизнь.
Володя прибежал к Евгении Степановне на кухню и позвал
в волнении:
– Пойдем, я тебе что покажу.
– Что такое Вовочка? – спросила она.
– Мы живём у фашиста!
– Что ты?!
Володя показал Евгении Степановне фотографию над письменным
столом фрау Ани, где был изображён хозяин дома со свастикой
на мундире.
(Зубрилина С.Н. "Владимир Высоцкий: страницы биографии")
Коммуналка на немецкий лад. В квартире, кроме нас – хозяйка с двумя детьми: девочкой, много старше меня и мальчиком, тоже старше, но всего на два года. Потом мы почти сдружились. Узнаём, что муж хозяйки, их отец, находится в плену у американцев. В семейном фотоальбоме мы видим его только в гражданской одежде. На улице, за его спиной, флаги со свастикой, но мне объясняют, что такова уж была власть тогда. В другой комнате живёт семейная пара: молодые немцы, они работают официантами в ресторане. Мужчина говорит, что он не воевал.
– Значит, не фашисты.
Первые дни мы обедаем в офицерской столовой. К папе подходят офицеры-сослуживцы, поздравляют с приездом семьи, а он знакомит нас с боевыми товарищами.
«...Это в Германии, в маленьком городке, где стоит гарнизон
советских оккупационных войск. Тебе 7 лет. Мать ...решила на
время поручить тебя отцу – военному в невысоком чине... Мачеха
кормит тебя разными вкусностями. Твой отец играет в
провинциальном драмкружке... В своём замкнутом кругу десяток
офицерских семей живёт под перекрёстным наблюдением. От них
несёт лицемерием и водкой... Всё, что разрешалось бы русскому
мальчику в твоей стране, тебе совсем или почти совсем запрещено.
Ты не можешь сам себе выбрать товарищей для игр – только
приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никаких
прогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя
ежеминутно проверяют, опасаясь покушения или детских шалостей,
которые всегда плохо кончаются».
Марина Влади, "Владимир, или Прерванный полёт"*
*Когда я впервые прочёл эти строки, меня охватило смешанное чувство недоумения и досады. Откуда прославленная «подруга дней суровых» Владимира Высоцкого, кинозвезда, писательница, почерпнула эти сведения? Художественный вымысел? Зачем? Из рассказов мужа? Не могло быть такого рассказа, слишком всё не соответствует хорошо известной мне реальности!
В конце 80-х, книга «Владимир, или Прерванный полёт», была воспринята как откровение. В книге есть всё: любовь и боль, счастье и ненависть, борьба и падения. Слова Марины Влади воспринимались как бесценное историческое свидетельство. Но теперь-то книг о Высоцком довольно много, ряд фактов можно проверить, и мы видим, что написанное ею не документ, а роман, наполненный эмоциями и чувствами, фактическая сторона играет в нём подчинённую роль.
Особенно пристрастным и необъективным мне показалось описание «германского периода» жизни семьи Высоцких.
Я не собираюсь уличать М.Влади в преднамеренной лжи. Её авторское видение складывалось, я думаю, и из органической неспособности иностранцев понять советскую действительность, разобраться в которой и правильно расставить акценты «несоветскому человеку» невозможно; из женской, тем более звёздной, ажитированности и, в какой-то мере, зависело от напряжённости между нею и членами семьи мужа. Похоже, что отец поэта, Семён Владимирович, представлялся ей живым воплощением эпохи сталинизма, а некоторые бытовые детали периода 70-х, наложились в её сознании на рассказы о другом периоде. Но именно этот фрагмент книги настолько не соответствовал моим впечатлениям от того же периода, что я и начал свои записки. Более того, при виде множества несоответствий между моими наблюдениями и описанием событий в книге, у меня возникло недоверие и к другим деталям её рассказа. И я попытаюсь проиллюстрировать «немецкий период» отрывками своих воспоминаний.
Наша семья тоже жила «в Германии, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационных войск» в то же время, что и семья Высоцких. Некоторые эпизоды «немецкого» периода нашей жизни настолько схожи, что иногда мне хочется заменить собственные слова цитатами из рассказов разных авторов о Высоцком. Но свидетельств о детстве Владимира Высоцкого в литературе очень мало, их можно использовать только как контрольные точки. Я и взялся за свои воспоминания, чтобы заполнить часть пробелов между точками и наполнить их конкретным содержанием.
Марина Влади: «Мать ...решила на время поручить тебя отцу – военному в невысоком чине...»*
Семён Владимирович Высоцкий: «я и подарил Володе свои майорские погоны".
*«Невысокий чин» (правильно не «чин», а «звание») – понятие относительное. «Майор» – это звание категории старшего офицерского состава, ну а с точки зрения генералиссимуса, и «генерал» – звание невысокое.
Мой отец закончил войну в звании лейтенанта и «старшого» получил уже после нашего приезда. Его прямой начальник – майор, возглавляет в штабе дивизии отдел снабжения горючим. У него в подчинении несколько офицеров и сержантов в штабе дивизии, а в полках тоже есть офицеры, обеспечивающие материальное снабжение техники, подчинённые дивизионной службе и , следовательно, звание «майор» – далеко не низко.
Гарнизон советских оккупационных войск в Эберсвальде, где служил Семён Владимирович, никак не мал, около 40 тыс., здесь располагался, в т.ч. штаб 20-й армии.
Должность С.В.Высоцкого была, думаю, никак не ниже начальника службы связи дивизии, ведь он не строевик, к примеру командир батальона, а «технарь»-связист. Впрочем, вероятен более высокий уровень: в штабе армии, если исходить из того факта, что он постоянно был в разъездах по точкам и что «...в пору «германского детства» (Владимира Высоцкого – ГБ), ... отец — майор Семён Высоцкий — «имел в своём распоряжении огромный 12-цилиндровый «Майбах». На таких комфортных кабриолетах разъезжала лишь верхушка рейха».
Могу утверждать, что и в Советской армии, военные «в невысоком чине» не удостаивались подобных машин. Только у трёх моих товарищей отцы «имели в своём распоряжении» служебные автомобили. Двое – генералы, комдив и начальник штаба дивизии, ездили на больших чёрных автомобилях, третьего – полковника возили на скромном «Опеле» с камуфляжной окраской, размером и формой похожим на «Москвич-401», (тогда – самый маленький советский автомобиль).
Марина Влади: «Тебе 7 лет». Семён Владимирович Высоцкий пишет: «Володя приехал ко мне в январе 1947 года».*
*Как мы знаем, 25 января 1947 года Володе исполнилось 9 лет. Дело не только в мелкой неточности М.Влади. Между сознанием семилетнего ребёнка и девятилетнего, существенная разница, которая накладывает отпечаток на восприятие действительности и содержание воспоминаний. Я приехал в Германию осенью 46-го, восьми с половиной лет, и можно считать, что этот возраст достаточно близок к возрасту Володи, приехавшего четыре месяца спустя.
Вспоминаю первые дни сентября.
Вхожу в класс. За партами сидят два десятка мальчишек и девчонок – для меня это непривычно. В Москве тогда было раздельное обучение, школы делились на мужские и женские и я с девчонками ещё не учился. Но особых проблем не возникает: пока все очень мало знакомы между собой и пару вопросов задаёт только тот мальчишка, рядом с которым меня усаживает учительница.
Впоследствии выясняется: в классе я – единственный москвич, что впрочем, ничуть не влияет на наши взаимоотношения. После того, как на вопрос: «А ты в мавзолее был?», а от него не удержался ни один из моих школьных товарищей на протяжении всех последующих школьных лет, я отвечаю отрицательно, чем всех разочаровываю, интерес ко мне как к «москвичу» пропадает. Зато рассказы ребят, выходцев из деревни, о совершенно незнакомом мне деревенском быте, вроде сенокоса, сбора колосков или одновременных уроков учеников первого-четвёртого классов в одном классе у одного учителя, да ещё украинский акцент некоторых товарищей, ставят меня в положение «новобранца» перед лицом «бывалых». Но иногда и я их удивляю: после родных деревенских изб, самые большие, трёхэтажные дома в Пархиме кажутся им огромными, и некоторые из «бывалых» удивляются, узнав, что в Москве мы жили на пятом этаже: «Ого!». («…А что в Москве,/Неужто вправду есть дома в пять этажей?"» – совпадение в этажности чисто случайное). Наша школа – начальная, т.е. четырёхлетка, устроена в бывшей вилле какого-то высокопоставленного фашиста, а в Эберсвальде, где учился Володя Высоцкий, была средняя – десятилетка.
Через несколько дней, когда я уже вполне освоился в новой компании, у нас появляется новый ученик. Вместе с учительницей в класс входят офицер и молодой солдат, почти мальчик. Оказалось, он и есть мальчик, только на четыре-пять лет старше нас. «Это наш «сын полка», – объясняет офицер. – Когда пришли фашисты, он учился в первом классе. Деревню сожгли, родители погибли, он прятался в лесу. Мы взяли его в наш полк, а сейчас он должен учиться. Потом он вернётся на Родину и пойдёт в суворовское училище». Что стало потом, я не знаю, но весь этот год он учился (очень слабо – детство-то какое!) вместе с нами, в перерыве мы вместе гоняли мяч в школьном дворе, и единственное, что отличало его от других ребят нашего класса, кроме солдатской формы – мы называли его только Серёжей, тогда как к другим однокашникам мы чаще обращались по фамилии и реже: Толька, Вовка, Сашка. Странно, что мы никогда не расспрашивали его о войне.
Впрочем, в этом не было никакой нужды. Если на переменах мы, как все нормальные дети, старались набегаться и наиграться, а после уроков бежали – Серёжа в свою часть, а мы – домой, и нам было не до расспросов, то о войне мы всласть наговаривались в кино, в гарнизонном клубе. Солдаты, на скамейках в первых рядах, брали нас на колени – наверное очень соскучились по нормальному общению, по детям, а мы, тыкая пальцами в ордена и медали, выясняли за что их наградили. Фильмы идут «частями», за время сеанса несколько раз в зале загорается свет, и пока механик меняет ленту, времени на разговоры достаточно.
Все солдаты той поры прошли через фронт, награды у них боевые, а не юбилейные, и нам было, что послушать.
– А почему «За отвагу» с дыркой? – спрашиваю я.
– А она спасла мне жизнь, – отвечает солдат.
– Мне надо было ползти через поле, я снял медаль, чтобы не потерялась, положил её в портсигар и сунул в карман. В него попал осколок и застрял.
Он достаёт металлический портсигар и я вижу в крышке дыру с рванными краями.
В нашем классе учится Юлька, сын генерала – начальника штаба дивизии, несколько детей полковников и майоров, отцы остальных – младшие офицеры. О званиях мы узнаём, если видим их с папами, разговоров типа «Мой папа – главнее», никогда не бывает.
Сын другого генерала, командира дивизии, учится в первом классе.
После уроков мы играем компаниями «по интересам». Звания родителей никакой роли здесь не играют, и главарями у нас – вовсе не генеральские дети.
Сейчас, вспоминая те дни, я думаю, Юлькина мать старалась чтобы её сын был, в какой-то мере, выше среднего уровня. Через час-два совместной игры, возле нашей компании появляется чёрная генеральская овчарка. Если Юлька сам не реагирует на «сигнал», то мы кричим ему: «Юлька, Рекс пришёл» – и Юлька уходит с ним домой. Заметно, что ему хотелось бы ещё побыть с нами, но мать следит за его режимом, контролирует выполнение уроков и т.п.
Сын командира дивизии Алька играет с нами сколько хочет, вот только несколько раз мы видим как ординарец отца-генерала учит его кататься на мотоцикле. Другие дети обходятся без ординарцев и кататься на велосипедах учатся друг у друга, а некоторые осваивают мотоцикл семиклассника Витьки. Всю неделю Витька учится в школе-интернате в другом городе, в русской школе-десятилетке. В воскресенье или в каникулы он въезжает на мотоцикле на стадион, где мы обычно играем, если только там нет футбола или спортивных соревнований. Витька разговаривает с нами как старший, случается, рассказывает «взрослые анекдоты» и иногда даёт «уроки» езды на мотоцикле самым рослым из нашей компании. Велосипеды – дефицит. Только человек десять из нашей компании обладают персональной машиной. Папа так и не смог найти мне такую игрушку.*
*Когда я прочёл, как Володя: «... покатался немного и вдруг подарил его (велосипед – ГБ) немецкому мальчику», – я не очень поверил. Вещь это была весьма редкая, да и «немецкий мальчик» вряд ли бы решился принять такой подарок от мальчишки –офицерского сына – немцы избегали осложнений во взаимоотношениях с русскими.
Вернусь ещё к фрагменту цитаты из книги уважаемой писательницы:
«Всё, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем или почти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбрать товарищей для игр – только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никаких прогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутно проверяют, опасаясь покушения...» – всё сказанное здесь воспринимается мной как нагромождение нелепостей, поскольку совершенно не соответствует реальной обстановке.
После занятий – улица. Частенько мы играем с немецкими ребятами, ходим с ними в лес по ягоды, а иногда горячо спорим «у кого было больше врагов».
– Против нас воевали русские, американцы, англичане, французы! – горячатся немцы.
– А за вас итальянцы, румыны, венгры! – кричим мы.
Дальше спор идёт вовсе сумбурно: и мы, и немцы, начинаем перечислять все страны, о каких когда-либо слышали, зачисляя их в лагерь противника, независимо от действительного расклада сил. Главное: «врагов У НАС было много», утверждают обе стороны, а «русские, всё равно победили», кричим мы, или, как утверждали немцы, «потому и победили».
Через год несколько кварталов в городе обнесли забором, но для нас выход остался свободным и с немецкими мальчишками мы встречались за пределами военного городка, например для обмена буханки хлеба на рогатку с красной резиной. Ведь всем известно, что чёрная резина, вырезанная из автомобильных камер, почти не тянется и для рогаток не годится.
Встречались мы с компаниями немецких мальчишек и на озерах, в лесу, в кино, когда ходили в городской немецкий кинотеатр «Эврику». Ни разу никто не слышал о каких-то «покушениях».*
*Как видите – никакой кастовости при выборе товарищей для игр. Не правда ли: «жизнь в гарнизоне» не соответствует картине, нарисованной МВ: «Всё ... тебе совсем или почти совсем запрещено,... контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутно проверяют...» – нас никто, кроме родителей, не проверял и не контролировал, и я не знаю случаев, чтобы родители моих товарищей запрещали детям играть с кем бы то ни было, в том числе и с немецкими ребятишками. Возможно какие-то родители построже следили за своими детьми, но это уже особенность семейных отношений, а не «немецкого детства», и нет никаких причин думать, что в Володиной семье был особенно жёсткий контроль.
Вот ещё «из Марины Влади»: «Мачеха кормит тебя разными вкусностями». Вряд ли существенное замечание, но... и оно не соответствует действительности.
Мы с мамой ходим в АХЧ получать так называемый «офицерский паёк», как и все офицерские семьи. Женщины рассматривают доставшиеся им на неделю куски мяса, сравнивают, кому больше повезло, обсуждают, что из этого можно приготовить, делятся рецептами и довоенными воспоминаниями: «Бывало зайдёшь в гастроном...», – вспоминают горожанки, – «У нас, бывало, зарежут свинью, так там сала на четверть...», – азартно рассказывает бывшая деревенская женщина с сильным украинским выговором. Здесь, по общему мнению, мясо невкусное. Солдат-повар объясняет: «Да разве вы умеете такое мясо готовить? Вот я варю кости, пока они полностью навар отдадут, и только потом кладу мясо!». Ещё нам дают молочные талоны, и по утрам я хожу в немецкий молочный магазин – у немцев тоже продуктовые карточки. Хлеб у них – с отрубями. Теперь такой хлеб называется диетическим, а тогда это был хлеб голода. Сочувствие к голодающим немцам смешивается напополам со злорадством: вот теперь расхлёбывайте то, что заварили. Однако, недоеденный кусок хлеба с маслом мы отдаём немецким ребятишкам.
Разговоры времён войны о «чёрном хлебе вдоволь», сменились на «вот бы чего-нибудь вкусненького!». Вспоминаем с мамой, как в Польше к поездам выносили нестерпимо аппетитных жареных кур, а мама побоялась купить. Мама сокрушается: «Ну и дура же я была!».
Конечно, все мы были сыты, но «разными вкусностями» нас в Германии не кормили, даже конфеты были далеко не всегда. «Офицерши» стремительно набирают вес, вздыхают, показывая подругам платья, в которых приехали год-два тому назад: «Представляешь, я это пошила в 41-м и носила до самого приезда!». Мы с ребятами делимся друг с другом обрывками их разговоров.
– А моя мама всё равно толще! – под общий смех заявляет один.
Его фраза разнеслась по всем семьям и часто можно услышать в кружке офицерш: «Ну, та, которая «Всёравнотолще...»
«В своём замкнутом кругу десяток офицерских семей живёт под
перекрёстным наблюдением. От них несёт лицемерием и водкой...»
Марина Влади, "Владимир, или Прерванный полёт"*
*Совершенно не понимаю этой фразы. В сорокатысячном гарнизоне «десяток офицерских семей»? Там тысячи офицеров, по меньшей мере – сотни семей.
Лицемерие? Да, жизнь в СССР была пропитана лицемерием, да и пили немало, но считать это особенностью гарнизонной жизни? Страшная война только что закончилась, ПОБЕДА – не слово, а радостный факт жизни. О потерях вспоминают с горечью, о боях – не как об истории, а как о только что миновавшем дне. В бытовых разговорах ни «дорогого товарища Сталина», ни «родную Коммунистическую Партию» не упоминали.
Замполитов ни строевики, ни технари не любят и между собой зовут болтунами – может быть это и есть «лицемерие»?
В нашем гарнизоне (дивизия) офицеров - сотни, офицерских семей– десятки, ведь только в нашей начальной школе около сотни учеников (в Эберсвальде была десятилетка – возможно ли это для детей из «десятка» офицерских семей?)
Водка? – вряд ли больше чем в обычных российских традициях.
Пикники на природе с бутылкой и закуской – были делом обычным, как и в гражданке, но пьяных на улицах я не помню, если не считать одного майора, который был известен как беспробудный пьяница. Вскоре его выслали в Союз. С ним исчез из нашего класса его сын, невесёлый мальчик, носивший пальто, сшитое из клетчатого одеяла.
Однажды я видел возле комендатуры пьяного солдата: он едва стоял на ногах, что-то кричал и наводил на немцев-прохожих свой ПэПэШа. Немцы в испуге разбегались. В комендатуру же его и забрали через несколько минут.
На дне рождения в семье офицера, папиного друга, вдруг прерывается радиопередача и из радиоприёмника раздаётся: «На всей территории Советского Союза отменяется карточная система».
Всеобщее бурное ликование сменяется коротким вздохом, а потом бурным хохотом, после заключительных слов «Левитана»: «Мероприятие приурочено ко дню рождения жены офицера К...». Хоть сначала все разочарованы, но тем не менее, проделка хозяина воспринята как очень остроумная.
Потом, я не раз встречал в литературе рассказы о подобных шутках в тот период – идея носилась в воздухе. Писали и о тяжёлых последствиях этих «шалостей» в сталинские времена. Но у нас всё не только обошлось благополучно, но более того, восторженные рассказы об удачном розыгрыше передавались из уст в уста по всему кругу офицерских семей.
«Перекрёстное наблюдение»? Папа довольно часто слушает «Голос Америки» и «Би-би-си», иногда вместе с товарищами, зашедшими в гости. Содержание передач обсуждается «между своими», вызывает споры. Ни разу не слышал об арестах, никто не «настучал» – так что же подразумевает МВ под «перекрёстным наблюдением»?
С возбуждением обсуждается ЧП: один офицер бежал к американцам. Все говорят что дурак – что будет с родными? Другого экстренно отправляют в Россию, потому, что он хотел жениться на немке.*
*Мне возражали: «А СМЕРШ», что, исчез? Они куда смотрели?
В литературе, посвящённой этим вопросам, неоднократно указывалось, что сразу после войны «Великий Сталин-знамя дружбы народов СССР» избегал репрессий в среде фронтовиков. «Органы» были заняты, в основном, власовцами, бывшими военнопленными, «лицами, находившимися на оккупированных территориях», народами, подлежащими коллективному наказанию – переселению в отдалённые районы. Так в Сибири появились немецкие деревни, в сибирских городах – татарские кварталы, и т.п. символы «дружбы народов»: «Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,/ А место битвы - город Барнаул»
По офицерским квартирам нашего городка ходит несчастная пара: молодая женщина с дочкой. Женщина показывает справку: «Пострадала от фашистов, как имеющая еврейские корни». Некоторые прогоняют их, но обычно приглашают войти, подкармливают. До войны женщина работала певицей в кабаре, потом её выгнали с работы и все эти годы они жили побираясь у знакомых. Она никогда не поёт в «гостях», но объясняя, чем она занималась, она сильным голосом пробегает октаву. Однажды, прямо у нас, она падает в обморок, девочка бросается к ней, пытается приподнять, кричит: «Мама, мама, мама!», плачет. Папа укладывает Эрику на диван, она приходит в сознание, объясняет, что упала от голода. Мама отпаивает её сладким чаем, суёт ей бутерброд. У Эрики улучшается настроение, она переходит на болтовню. Даже я, со своим зачаточным немецким, понимаю, что дура она редкостная.
– Я знаю япан, – говорит Эрика и обращается к дочке: «Озоля, как?». И Озоля, исключительно красивая девочка, тремя годами старше меня, терпеливо подсказывает маме единственное японское слово, которое мама «знает».
Обедают они с нами и уходят с буханкой хлеба, а снова появляются через неделю — Эрика старается не докучать «русским» частыми визитами. Когда в городе вновь открылось кабаре, она пришла, нарядная и счастливая, пригласила на вечер. Больше они по домам не ходили, а мне хотелось ещё раз увидеть красивую девочку.
Знакомый полковник даёт папе на неделю свой «Опель», прикомандировывает солдата-шофёра и мы едем посмотреть Берлин.
По дороге сталкиваемся с немецкой телегой. Лошадь и немец в порядке, но телега повреждена, а у нас изуродована передняя дверь. С рванной дверью въезжаем в американскую оккупационную зону. Впервые вижу офицеров в коротких штанах. Двое едут на велосипеде-тандеме – тоже диковинка .
Машину останавливает американский патруль, но увидев в ней «русских», машет рукой – проезжайте.
– Вот, могли бы остаться, – шутит папа.
Проезжаем мимо кладбища автомобилей. Останавливаемся, находим «Опель» с целой дверцей и даже с камуфляжным пятном, почти совпадающим с нашим. Шофер меняет дверь и: «Вперёд, на Берлин!».
Дороги гладкие как скатерть, на поворотах асфальтовое полотно наклонное, для виража, ближе к наружной бровке наклон резко увеличивается.
Подъезжаем к Берлину. Резкий контраст с патриархальным Пархимом – там, на весь город был только один дом, повреждённый бомбой, да и то, как говорили, случайной, сброшенной по ошибке. Здесь, в Берлине, много разрушенных домов, ближе к центру – почти одни развалины...
– Так вам и надо, – крутится в голове.
Сострадание вызывают конкретные, живые люди, тем более, что молодых мужчин почти не видно, на улицах женщины с детьми, старики, а вот «немцев вообще» – не жалко. Всю жизнь я знал, что они – враги, они убивают. На утренниках я читал стихи о Зое Космодемьянской: «...Родина! Тупой сапог фашиста/ Выбивает ящик из-под ног...». И «в детских играх своих...» мы продолжаем воевать с немцами, стреляем по немцам, прячемся в засадах, падаем, «раненные» немцами.
– Так им и надо! – не оставляет мысль.
Несколько раз вижу огромные «бомбы», которые лежат прямо на тротуаре. Папа показывает мне пропеллеры на хвосте «бомб» и объясняет: «Это торпеды, а не бомбы – наверное немцы хотели использовать их для минирования домов, да не успели».
Через Бранденбургские ворота с конями, как на Большом театре, по Унтер ден Линден («Под липами», но без лип – после боёв 45-го) – главной улице Германии – к «Рейхстагу». Он ещё не восстановлен. Стены исписаны краской, углём: «Дошли!», имена победителей: «Вася из Смоленска»...
Когда, спустя много лет, я услышал, что немцы решили закрасить надписи на стенах Рейхстага, то воспринял как личную обиду, будто бы собрались стереть память о моих близких: не только война, но и этот символ Победы с тех пор стал реальностью МОЕЙ жизни – см. плакат в начале главы.
*Так выглядел Рейхстаг после войны и примерно таким он предстал перед нами во время этой поездки.
«Твой отец играет в провинциальном* драмкружке...»
Марина Влади, "Владимир, или Прерванный полёт"
*Что значит «провинциальный»? Думаю, ошибка переводчика. Не в немецком же, эберсвальдском, театре майор Высоцкий свои таланты проявлял , в гарнизонном Доме офицеров, конечно. Смешно думать, что в гарнизоне было всего с десяток семей, как пишет Марина Влади, ведь тогда получается, что они все(?!) играли в драмкружке.
Драмкружок – значит творчество, поиски, а не только «лицемерие и водка».
При нашем дивизионном клубе тоже создан драмкружок. Руководитель – старший лейтенант, родители полагают – с театральным прошлым, очень увлечённый и зажигающий своей увлечённостью.
С успехом поставили «Свадьбу в Малиновке». Между мной и родителями разгорелся «творческий» спор: я возмущался, что у Яшки-артиллериста были чистые, хорошо вымытые ноги: ну не может такого быть! По сей день помню розовые пятки солдата, игравшего Яшку.
– Не выходить же на сцену с грязными ногами, – возражала мама.
– Но ведь он «на улице», а не на сцене, и шёл без сапог, – не сдаюсь я.
Готовят к постановке «Вас вызывает Таймыр» А.Галича. Там есть роль мальчика. Руководитель кружка приходит в наш класс и из всех одноклассников почему-то выбирает меня. Я смущён и горд. Всю жизнь, когда я слышу об этой пьесе, я вспоминаю, что «играл в ней мальчика». Слов в моей роли не много: «Вот возьмите, гражданин Фортунатов, Ваши письма! Всё!» Но запомнилось же.
На премьере – офицеры с семьями, вся школа. Зал полон. Я сижу на сцене, жду прихода «гражданина Фортунатова». Ребята из зала пытаются рассмешить меня и я, вопреки правилам, поворачиваюсь к зрителям спиной. В остальном мой дебют на сцене прошёл успешно, спектакль повторяли три раза, боюсь – не из-за моей игры, а по причине нехватки в клубе мест для всей дивизии (хотя мои папа с мамой и одноклассники приходили повторно именно из-за меня). «Таймыр» так и остался единственным актёрским эпизодом в моей жизни. Больше никогда у меня не возникало желания стать артистом.
В «Военторг» завезли русские книги и почти в во всех офицерских семьях появились одинаковые библиотеки: толстые однотомники Пушкина, Лермонтова, Островского, и не такие внушительные: «Непокорённые» Горбатова, «Люди с чистой совестью» Вершигоры, «Порт Артур» Степанова, Мопассан, Свифт, Генри. Наша библиотека стала пополняться только по возвращении в Россию.
«Мне и жене очень хотелось научить сына игре на фортепиано.
Пригласили учителя музыки. По его словам, музыкальный слух у
сына был абсолютный. Но улица прямо-таки манила Володю. Тогда
Евгения Степановна пошла на хитрость: она сама стала учиться
музыке, как бы вызывая Володю на соревнование»
(С.В.Высоцкий, «Владимир Высоцкий», сочинения в двух томах, т.1,
М., 1991)
Я уже писал выше, что временами эпизоды в наших биографиях совпадают до мелочей. Многие офицерские дети начали учиться музыке. Мои родители купили мне очень хорошее, дорогое пианино известной фирмы. Пригласили немца-настройщика, он восхищался и ахал. Учительница музыки с консерваторским образованием, в добрые времена концертировавшая по всей Германии, говорила, что это особое «концертное» пианино с дополнительной, по сравнению с обычными инструментами, октавой – как у рояля. Часто она, закончив урок со мной, остаётся ещё на полчаса – час, поиграть на прекрасном инструменте в своё и наше удовольствие. Пожалуй, именно тогда я начал чувствовать хорошую музыку. Но ученик из меня никакой, терпение нулевое, слух весьма посредственный, в отличие от папы: он на слух сразу играет любую мелодию на любом инструменте. Не помогает и мамин пример, когда она сама садится за пианино и разучивает вальсы Штрауса – пытается заразить меня упорством. Я категорически отказываюсь учиться и по сей день горжусь своим поступком. Играть надо или талантливо, или никак.
Учительница продолжает заходить к нам помузицировать, возвращаясь от других учеников. Рассказывает, что из всех офицерских детей, только один, Валерка Космач, проявляет способности к музыке, остальные – барабанят, как по забору. Полковник Космач, отец Валерки, единственный в дивизии (кроме генерала-комдива) Герой Советского Союза. Он удостоен этого звания за форсирование Днепра. Выглядел Герой-полковник простецким мужиком, но к учёбе сына относился серьёзно. Ещё в одной семье, рассказывает учительница, офицер-отец успешно заменил у пианино своё непутёвое чадо и продолжает брать уроки.
«Где мой чёрный пистолет»
У каждого из нас был целый арсенал брошенного немецкого оружия: в основном – подзаржавевшие немецкие винтовки без прикладов и затворов, много реже – автоматы, десятки патронов, обычно вполне годных к применению, по нескольку немецких штыков-ножей, обычно без деревянных накладок на рукоятках, гранаты без запалов. У одного из товарищей была винтовка без приклада и цевья, но с затвором и не ржавая, он однажды выстрелил из неё прямо во дворе школы. Произошёл небольшой скандал, но не с той стороны, откуда мы ожидали. В школу прибежал с криками немец из дома по соседству, с жалобой, что пуля пробила дверь в его квартире, но учителя и директор немца выгнали: «Такого не может быть». Мальчика слегка пожурили.
Гордостью наших арсеналов считались пистолеты и хромированные офицерские кортики. То или другое было лишь у немногих счастливчиков. Всё это мы стаскивали в свои «штабы» – так называли чердаки, беседки или кладовки, куда взрослые не заглядывали, и мы без помех использовали «штабы» для игр в войну.
«Чёрный пистолет» был и у меня – я выменял его у старшеклассника на сигнальный фонарик с тремя цветными стёклами. У моего пистолета не было курка, но выглядел он очень внушительно, вот только украли его у меня через несколько дней после удачного обмена.
«"Черный пистолет" – это мой трофейный "вальтер" с рассверленным и залитым свинцом стволом», – писал Семён Владимирович в своих воспоминаниях. Не верю: никто из фронтовиков не стал бы везти в Союз просверленный пистолет, все наигрались оружием «всласть» за годы войны. Вывозили, «на всякий случай», только исправные пистолеты с патронами для них. Это оружие и до сих пор всплывает в криминальных историях.
«Обожжённые брови и копоть на лице доказывали, что не обошлось без взрыва то ли гранаты, то ли патронов», продолжает Семён Владимирович. Несерьёзно: фронтовик не мог не знать, что при взрыве «то ли гранаты, то ли патронов» на таком расстоянии, что брови опалены а лицо закопчено, без тяжёлых последствий не обойдётся. Другое дело порох: там промашки, сопровождаемые лёгкими ожогами, вполне возможны.
Приходим утром в класс. Урок только начался, как открывается дверь и появляется мой друг Вовка (прошу извинения, я не нарочно «под Высоцкого», моего друга действительно звали Вовкой) в комичном виде: без бровей и ресниц, с красной рожицей и «пятачком» ожога на кончике носа. Смотреть на пятачок без смеха невозможно, тем более что любой дурак знает: поджигать порох спичкой нельзя. Надо выковырнуть пули из десятка патронов, насыпать порох горкой, проследив, чтобы там не было мелких камешков, а то разлетятся не хуже осколков гранаты, взять кусок киноплёнки, сантиметров тридцать длиной (вместо бикфордова шнура), положить плёнку одним концом на горку пороха и поджечь с другого конца. Времени будет вполне достаточно, чтобы отойти на пару шагов и вздрогнуть от содеянного.
Реалистичнее описывает последствия взрыва Марина Влади: «однажды вы с ребятами находите склад оружия и взрываете запалы гранат. Трое мальчиков на всю жизнь остаются слепыми и изуродованными на всю жизнь». Здесь, думаю, «склад оружия» – преувеличение, склады давно ликвидированы, но опасные единичные находки – дело обычное, а для тяжёлых последствий достаточно и одного «запала» (взрывателя), если бахнет прямо в руках.
Я тоже пытался взорвать найденный в лесу артиллерийский снаряд, бросая камнями в его головку из-за дерева, но, к счастью, безуспешно.
Как-то наши ребята пошли в лес. Меня в компании не было. В лесу все устроились в брошенной амфибии, без шин и сидений. Десятки раз мы играли в этой машине, но в тот день кто-то нашёл неподалеку мину. Пока все крутили руль, рычали как мотор, та-та-такали как пулемёт, наш рыжий одноклассник Юра возился неподалеку с миной. И вдруг: ба-бах – НАСТОЯЩИЙ взрыв! Машину слегка тряхнуло, осколки ударили по обшивке, но ребята в ней не пострадали. Юра, тяжело раненный, лежал рядом с машиной на земле без сознания, в крови.
Побежали за помощью. Вскоре встретили какого-то солдата. Бегом вернулись с ним к раненому, и солдат, с ребёнком на руках, помчался к городу. Машин по дороге не попадалось, бежать пришлось почти полчаса. С КПП позвонили командиру дивизии – он жил поблизости, шофёр и машина всегда наготове. Мальчика отвезли в медсанбат. Через два дня Юра умер. Хоронили всей школой. Его младший брат, такой же рыжий, не осознавал трагедии. Незаметно для родителей он кривлялся, корчил нам рожи – ведь мы, играя с его братом, никогда не обращали внимания на дошкольника-малолетку, и он не любил нас.
У могилы отец Юры, кривя и прикусывая губы, чтобы не заплакать, обратился к нам: «Ну вот, ребята, не ходили бы вы в лес, Юра был бы жив...», и всё-таки разрыдался.
После этого несчастья нам велели сдать свои арсеналы, и во дворе школы образовалась гора оружия. Не было на школьном дворе только гаубицы без замка, с которой мы играли на полянке возле озера, и зенитного пулемёта с другой опушки – поднять его у нас не хватало сил и за ним послали двух немцев. «Мой снаряд» директор школы потом самолично утопил в озере. Интересно: снаряд и до сих пор лежит там на дне?
Надо ли говорить, что самое «ценное» в наших оружейных запасах, мы утаили.
«В августе сорок девятого отца (т.е. Семёна Владимировича – Г.Б.)
перевели в Северо-Кавказский военный округ. Ехали в Москву в
эшелоне почти неделю, и притом целый вагон имели в
распоряжении».
(В.Новиков. «Высоцкий», ЖЗЛ, М., 2002).
В 49-м гарнизон начал быстро обновляться. Всё больше солдат без наград – послевоенный призыв. Они грубее, равнодушны к нам: в клубе – не стараются посадить нас к себе на колени, иногда даже пытаются согнать с лавки в первом ряду: «Это наше кино, вам отцы пусть в «Эврику» билеты покупают».
Периодически всплывает слово «эшелон» и семьи нескольких товарищей начинают собираться в дорогу. Самым популярным человеком в городке становится пожилой немец-столяр. У него все заказывают ящики для мебели.
Появляется новая тема для разговоров: кто что везёт. Один знакомый офицер хвастается: «Сами надрывайтесь со своими пианино. Я вот беру с собой чемодан иголок для швейных машинок, и мне там на домик в деревне хватит!»*
*Некоторые эшелоны захватила в пути денежная реформа – катастрофу сравнивали с бомбёжкой эшелонов во время войны.
Если деньги, лежавшие на сберкнижках обменивались 1:1, то наличные – 1:10, кроме небольшой суммы, равной, примерно, месячной зарплате. В этой грабительской пропорции были обменены деньги, накопленные офицерами за годы войны и в Германии. Тогда не было банковских переводов, и все перевозили накопления наличными.
Пришло известие, что один из знакомых офицеров застрелился – и это после того, как благополучно прошёл всю войну. Другой – загулял и пропил весь остаток в считанные дни.
Друзей в городке остаётся всё меньше. Уезжает Валерка, наш музыкальный талант. Как назло, я недавно поссорился с ним, и охотничье ружьё он оставляет не мне, а другому Генке.
«...я принёс с охоты зайца. "Зачем папа это сделал?" – спросил сын».
(«Таким был наш сын», С.В.Высоцкий, «Владимир Высоцкий.
Сочинения. Том 1»).
К стыду своему признаюсь, что мне очень хотелось стать охотником, и рассказы товарищей об удачной охоте вызвали зависть. А «охотились» иногда прямо в садах за домами, где кролики, дикие и одичавшие, не только частенько появлялись на расстоянии выстрела, но нередко и выскакивали почти из-под ног.*
*Поохотиться мне удалось через десяток лет, под Иркутском, и только застрелив десяток уток, я распрощался со страстью к убийству спорта ради.
Папа подаёт рапорт за рапортом о демобилизации, о переводе в Союз, но нас всё не отправляют. В сентябре наша школа уже не открывается, родители нервничают. Почти все товарищи разъехались, мне остаётся играть только с немецкими мальчишками.
Наконец подошла и наша очередь. На «студебеккере» отвозим вещи на товарную станцию. Там в сборный эшелон грузятся семьи из разных гарнизонов, знакомых почти нет, да и те, что из нашей дивизии, оказываются в другом конце состава. Вагоны выделяется на две семьи, но наш компаньон – холостяк, он погрузил свои ящики, а сам поедет пассажирским поездом. Мы встретимся в России (только так за рубежом называли Советский Союз), и там он заберёт вещи.
Ящики расставлены вдоль стен так, чтобы на них можно было спать. В середине вагона стоит памятная ещё по военной Москве железная печка, которая топится углём.
Смотрю, как молодые офицеры закатывают в свои вагоны трофейные мотоциклы в деревянной обрешётке, из которой выглядывают колёса и рукоятки руля.
Состав загружен. Резкие толчки и поезд трогается. Опять всё впервые.
Впервые мы едем в «теплушке» в товарном поезде. В отличие от пассажирских поездов, где часто не замечаешь начало движения, товарняк трогается рывками: назад, чтобы сжать состав в гармошку, потом резко вперёд, иначе ему не сдвинуться с места. Впервые узнаю, что паровозы гудят не для шума, как автомобили, а «разговаривают» системой условных сигналов-гудков.
Товарняк часто останавливается, пропуская другие поезда, и не обязательно на станции, а частенько в поле. Разгоняется поезд медленно, поэтому можно без опасений спуститься на землю, размяться и даже нарвать маме полевых цветов.
На станциях не объявляют об отправлении эшелона и приходится ориентироваться по огоньку светофора, где-то далеко впереди. Если происходит смена паровоза, то за это время можно зайти на вокзал, купить что-нибудь в буфете. Общительный офицер из семьи в соседнем вагоне учит меня проверять, подцеплен ли уже состав к паровозу, по шипению воздуха, выходящего из тормозной системы, если потянуть за проволоку под вагоном.
Через несколько дней прошли границу. Сразу же бросается в глаза бедность, даже по сравнению с оккупированной Германией, и какая-то неряшливость во всём. А вот и совсем невиданная картина: группа рабочих с матерной руганью поднимает платформу ручной лебёдкой.
Уголь, загруженный в наш вагон перед отправкой, наша железная печка сожрала за два дня, в Германии нам доставляли брикеты к поезду, но здесь о нас никто не заботится и приходится перейти на самообслуживание: если поблизости останавливается состав с углём, надо залезть на платформу или полувагон и сбросить вниз пару вёдер угля, а потом перетащить добычу в наш вагон.
Я освоился быстро: через несколько дней привыкаю к «дыму отечества», азартно карабкаюсь на вагоны за углем или пролезаю под ними сокращая путь к пристанционному базарчику. Предвкушая скорый приезд в Москву, настраиваюсь на встречу с друзьями по московскому двору и оставленными в московской квартире игрушками. Особые надежды возлагаю на заводную машинку и двуствольное ружьё.
В Москве состав расформировали. Здесь составляется новый эшелон – процедура длительная. Мы успеваем съездить в город, зайти в наш дом на 1-ом Коровьем, встретиться с роднёй. Но в целом я разочарован: население двора обновилось, некоторых ребят я не знаю, дом уже не кажется своим и я чувствую себя гостем. Вагон, в который мы возвращаемся, мне роднее, чем московская квартира.
Семья Высоцких, как известно, осталась в Москве, а мой папа получил назначение в ЗабВО, Забайкальский военный округ, или, как ещё расшифровывают эту аббревиатуру: «Забудь Вернуться Обратно».
Здесь мои и Володины дороги разошлись, но историческая реальность всей нашей страны продолжала пытаться направленно формировать наши характеры,* о чём позже.
Приложение
Вряд ли Володя знал и задумывался об истории города Эберсвальде, но рискну предложить вниманию читателей некоторые любопытные детали. (Цит. с некоторыми изменениями по интернет-сайту выпускников школы № 79 ГСВГ – http://www.gsvg88.narod.ru/Eberswalde/Eberswalde.htm.)
«Эберсвальде-Финов, Эберсвальде (Eberswalde-Finow) город на востоке Германии, земля Бранденбург, в 45-ти км к северо-востоку от Берлина. 52 тыс. жителей (1991). Порт на канале Одер-Хафель.
Первые поселения на месте современного Эберсвальде, обнаруженные археологами, принадлежали ещё к бронзовому веку. К поздним поселениям относится найденное в районе Финовфурта древнеславянское городище.
В 1785 году в Эберсвальде был произведен котёл для первого в Германии парового двигателя. В 1913 году неподалёку от города были обнаружены бесценные украшения и золотая посуда, датируемые третьим тысячелетием до нашей эры. (Их оригиналы, вес которых составляет более 2,5 килограмм, состоящие из 81-й детали, исчезли как трофеи после войны. Немецкие искусствоведы предполагают, что золото с 1945 года хранится в московском музее А.С. Пушкина. Мэрия и городской музей Эберсвальде не теряют надежду на то, что знаменитый «эберсвальдский клад», вывезенный после войны в Россию, им будет возвращён).
В 1923 году Эберсвальде стал местом рождения немецкого радио.
После прихода к власти Гитлера в 1933-м в Германии начинается милитаризация всей жизни. 3-ая моторизованная бригада 3-ей танковой дивизии вермахта носила имя «Эберсвальде».
В городе строятся казармы для артиллерийского полка (где после окончания войны были штаб 20-й армии, см. фото слева).
24 апреля 1945 году в город ворвались части Красной Армии и 26 апреля город был взят. По сравнению с остальными городами, Эберсвальде практически не пострадал: было разрушено только 10 домов. Об убитом гражданском населении неизвестно, но большинство горожан спаслись в подвалах домов.
В ночь с 25 на 26 апреля немецкие самолеты в течение одного часа совершили несколько налетов на собственный город, практически полностью разрушив его центральную часть. Бомбили забитые продовольственные склады вермахта, городскую мельницу, в которой хранилось около 45 тыс. тонн зерна, уничтожили в городе 389 домов полностью, 106 – частично. (Фото справа.)
В городе, в период присутствия Советской (Российской) Армии, находились штаб 20-й армии, воинские части различный родов войск – мотострелковые, танковые, военный госпиталь, авиация.
Здесь служили Янов Юрий Николаевичи и Капустин Борис Владиславович, подвиг, которых воспет в песне "Огромное небо" – лётчики не покинули самолёт с заглохшим над городом двигателем : «...от города смерть унесём,/ пускай мы погибнем, но город спасём».
Школа № 79 ГСВГ находилась в восточной части г. Эберсвальде, в расположении гарнизона 20-ой армии, на склоне одного из многочисленных живописных холмов, протянувшихся до Бад Фрайнвальде.
Первый выпуск школы (тогда она имела номер 16) состоялся в 1955 году, а последний в 1994 году. В 1947-1949 в этой школе в начальных классах учился всем известный певец, поэт, актёр и композитор Владимир Высоцкий.»