Евгений Александрович ЕВТУШЕНКО

М.Ц. – Евгений Александрович, Вы много лет были знакомы с Высоцким, знали его с молодости. Что Вы можете сказать о первых шагах Высоцкого-поэта?
Е.Е. – Володя, когда начинал писать, увлекался усечёнными рифмами. Это такая, например, как "октября" – "говорят". Эти рифмы были популярны у нас в двадцатые годы, но они не привились. У Володи было полно таких рифм в первые годы. Я его отучил от этого, приведя в пример фольклор. В фольклоре усечённая рифма нигде не употребляется, а ассонансы как раз свойственны.

Я помню, мы говорили с Володей на эту тему. Он задумался и пытался найти мне пример, но потом сказал: "Да, ты прав, Женя". Потом он развивал ассонансную рифму, и я бы сказал, что он в своём роде стал даже мастером рифмы.
Вообще, у Высоцкого в поэзии было две линии – лирическая и сатирическая. Они у людей очень редко соединяются. Он был эпиком, потому что он слепил огромное количество характеров. В какой-то степени он этому научился и у Галича. У Галича тоже были замечательные стилизованные монологи под образ какой-то. Они оба достигли такого совершенства, что им приписывали то, что они сидели. Это просто совершенство монологов, написанных не от своего лица. Высоцкий очень развил обе линии. А лирический шедевр, если говорить о чисто стихах, это одно из последних – "И сверху лёд, и снизу, маюсь между..."

М.Ц. – Вы часто встречались с Высоцким?
Е.Е. – Очень часто я видел Володю, может быть, тысячу раз в своей жизни. Кстати, я никогда не видел его пьяного. Он выпивал, конечно, бывал навеселе, но пьяного я его не видел. Он пил совсем с другими людьми, которые его споили.
Он всегда был очень приветлив. Помню, он пришёл с Мариной на мой концерт. Потом был такой небольшой выпивон, и тут Высоцкий говорит: "Давайте поедем все к нам". Вот это было для него типично.

М.Ц. – А историю знакомства Высоцкого и Влади Вы знаете?
Е.Е. – Я хочу Вам сказать одну вещь, которая тщательно всеми замазывается. Действительно, я не был тем человеком, который сунул Володю в руку Марины, но я был первым, кто ей сказал о его существовании. У меня была идея, я рассказал ей историю Володи и сказал:
– Марина, ну что тебе стоит, познакомься с ним.
Она это запомнила, но потом ни разу об этом не упомянула.

М.Ц. – Раз уж зашёл разговор о Марине Влади, то позволю себе спросить: как Вы оцениваете её книгу?
Е.Е. – Марина допустила очень странную для меня бестактность, назвав меня и Вознесенского "официальными поэтами". Ну какие же мы "официальные" поэты?!
На меня были нападки, что я Высоцкого недооценивал. Это она, Марина, сказала: а вот, дескать, официальные поэты Евтушенко и Вознесенский пальцем о палец не ударили, чтобы напечатать стихи Володи. А ведь и у меня, и у Андрея были периоды, когда наши собственные стихи останавливали, разбивали книги, и так далее. Всё время чересполосица такая.
У меня было определённое мнение по поводу стихов Высоцкого, и я ему это говорил. Может быть, это мнение ошибочное, но я считал, что его стихи должны существовать вместе с музыкой, что на бумаге они проигрывают. Во всяком случае, так я считал. Я, действительно, не бегал, а Вознесенский всё время бегал по редакциям с его стихами. У меня была другая точка зрения на этот счёт, я старался помочь ему выпустить пластинку, старался устроить ему выступление, когда можно было, и так далее.

М.Ц. – А что Вы можете сказать о Высоцком-актёре?
Е.Е. – С моей точки зрения, самое потрясающее, что он сделал в театре – это монолог Хлопуши. Это феноменально! Он читал на уровне самого Есенина, а Есенин читал феноменально. Этот монолог был, пожалуй, наибольшим самовыражением Володи в театре.
Кстати, однажды в театре я его здорово выручил. Это было в день генерального прогона "Гамлета". Генеральный прогон – событие важное, так сказать, предпремьера. Какие-то важные люди приглашены были.
Я сидел в кабинете Юрия Петровича Любимова, было уже половина седьмого, Высоцкого всё ещё не было. Вдруг раздался звонок, я снял трубку и услышал:
– Это Володя. Кто говорит? Женя? Только не надо Юрия Петровича звать. Женечка, я вчера немножко загулял, ребята хорошие попались, пилоты. Они меня умыкнули во Владивосток, а тут погода нелётная. Ребята пообещали, что завтра меня привезут. Женя, уговори Юрия Петровича, попроси прощения за меня. Ну, сделай что-нибудь.
Я положил трубку, объяснил всё Любимову и сказал:
– Володя не виноват, простите его, ради Бога. Любимов начал кусать ногти и сказал:
– Единственная возможность, как ты можешь его выручить – давай объявим вечер твоих стихов. Тогда никто не уйдёт.
И я это сделал. А что было делать? Замены-то у Володи не было.

М.Ц. – А выступление Высоцкого на вечере советской поэзии в Париже осенью 1977 года Вы помните?
Е.Е. – Помню, конечно. Тогда в Париж приехала большая группа наших поэтов. Володя не был включён в список выступающих, но он тогда был в Париже, и мы настояли на том, чтобы он выступал. Все настояли – и Симонов, и Вознесенский, и Олжас Сулейменов, и другие.
Володя очень хорошо пел в тот день, выступал с особой ответственностью, поскольку он выступал с профессиональными поэтами. У него была вообще, надо сказать, какая-то особая застенчивость и отношение большого уважения к другим поэтам.
Это выступление потом показывали по телевидению, а его кусок вырезали. Конечно, он чувствовал себя оскорблённым, да и мы все были оскорблены.
Я, кстати, тогда познакомил его с мадам Элен Мартини, владелицей "Распутина". Уже только после смерти Володи она рассказала мне, что иногда он приезжал к ней в отчаянном состоянии и требовал наркотик. Я её спросил:
– Что же ты мне раньше не говорила?
Она сказала:
– Женя, я знала, что ты об этом не знаешь. Это была не моя тайна, я сама это переживала.
Ведь вот до сих пор остаётся секретом, кто его к этой отраве приучил!

М.Ц. – В последние годы жизни у Высоцкого была идея подготовить сценарий для постановки в Америке...
Е.Е. – Он предлагал мне написать сценарий про Вадима Туманова, чтобы в Америке это поставить и чтобы он сыграл. Он часто к этой идее возвращался, говорил мне:
– Ты хорошо знаешь Вадима, ты его чувствуешь.
Действительно, Вадим был моим гидом по Колыме. Он нежно любил Высоцкого, обожал его просто. Он носил с собой маленький магнитофон и всё время заводил песни Высоцкого.
Володя правильно чувствовал, что он мог бы сыграть молодого Туманова – парня, морячка, боксёра, которого посадили за то, что он любил стихи Есенина, а Маяковского не любил.
А Вы знаете историю с фотографией на станции Зима? Это же чудная история! Володя с Вадимом проезжали мимо, и поезд остановился на пятнадцать минут. Володя сказал:
– Давай снимемся, – сделаем Женьке приятное.
А фотоаппарата у них не было, и они стали кричать в окна:
– У кого есть аппарат?
И какой-то человек их снял, а фотографию я получил уже после смерти Володи.
Когда он умер, я этого не знал. Я был в это время со своими товарищами, мы проходили на лодке по реке в монгольской пустыне. Мы были абсолютно оторваны от мира, так что о смерти Володи я узнал недели через две.

М.Ц. – Мне рассказывали, что Высоцкий помог Вам вывезти за рубеж рукописи стихов для Вашей поэтической антологии.
Е.Е. – Да, это правда. Это была такая большая сумка, в ней, наверное, килограммов четырнадцать было. Мы с ним вдвоём тащили эту сумку до таможни. А потом Марина взяла эту сумку, и меня поразило, как она грациозно прошествовала с ней мимо таможенника. Как будто эта сумка ничего не весила.

М.Ц. – Как Вы считаете, Высоцкого можно адекватно перевести?
Е.Е. – Я слушал недавно два перевода Альберта Тодда – это чудо! Он даже в рифме перевёл, это вообще дикое дело, это совсем другой принцип. Тодд очень тонко чувствует поэзию, у него, например, замечательные переводы Ахмадулиной, просто чудо какое-то. Он чувствует и Высоцкого. Когда-то он устраивал его выступление в Квинс Колледже, у них были прекрасные отношения.
Я не говорю, что перевести Высоцкого невозможно, просто это чудовищно тяжело.

М.Ц. – Несмотря на годы, прошедшие со дня смерти Высоцкого, количество его поклонников огромно. Но не кажется ли Вам, что, помимо действительных любителей его поэзии, есть ещё и немалое число тех, кого принято называть "фанатами"?
Е.Е. – Совершенно верно! Знаете, я однажды сказал одну простую вещь: с моей точки зрения, Высоцкий не был ни великим поэтом, ни великим композитором, ни великим актёром, ни великим певцом. Но он был великим русским характером, русским явлением. То же самое я думаю о Шукшине, и это очень высокое мнение.
Однако слепые идолопоклонники обиделись. Ведь этих людей никогда не было рядом с Высоцким, а сейчас они защищают Высоцкого от его друзей. И делают они, кстати, своим перебарщиванием, с моей точки зрения, дурную услугу. Потому что услужливый дурак опаснее врага.
Я считаю, что памятник Высоцкому на Ваганьково прекрасный. Он хороший, доходчивый. Он, может быть, с точки зрения скульптуры не такой эстетский, но зато он обращён к очень широкой аудитории. А тот, что поставили на бульваре... Я не знаю, зачем это нужно было ставить. То ли это космонавт, то ли ещё кто. Вот опять меня могут обвинить, что я не радуюсь памятнику Высоцкому. Почему, я радуюсь, но хорошему памятнику, а этот очень средний, даже ниже среднего.
Да и митинг был пошлый, меня просто тошнило. Зачем было в некоторых речах ставить Высоцкого рядом с Пушкиным, Грибоедовым и Гоголем? Ведь это совершенно другая фигура, с другой судьбой. Эти люди не понимают, что таким идиотическим фанатизмом они делают дурную услугу Высоцкому. Они не популяризируют его, а наоборот, снижают его популярность.

М.Ц. – И последний вопрос. Высоцкий как личность...
Е.Е. – У него совершенно не было никакого зазнайства, этой звёздной болезни, которой многие у нас страдают. Одевался он очень просто и вёл себя очень просто. Умел слушать. Конечно, когда он начинал петь, остановить его было трудно, но он умел и слушать чужие стихи, рассказы. Много расспрашивал. А иначе не могло быть, ведь чувствуется это. Нелюбопытный к людям человек не мог бы написать столько человеческих портретов. Он был очень хороший по натуре человек.
Он знал, чего он хотел. Есть ведь люди, которые не знают, что им делать со свободой, у них нет внутреннего содержания. А у Высоцкого было внутреннее содержание. Его песни – это песни совершенно свободного человека. Причём свободного и от коммерционализма. Он пел не для того, чтобы эти песни стали популярными. Наоборот, они делались популярными из-за того, что он не думал о популярности.
Знаете, что самое главное в нём было? То, что он был русской сказкой. Несмотря на то, что его не пускали, запрещали, он жил, как совершенно свободный человек. И это потрясающе. Он воплотил в себе ту свободу, которую многим бы хотелось воплотить. Он осуществил свою свободу внутри несвободы. В этом подвиг его.

10.05.1995 г. и 8.05.1996 г